Отрадно быть свидетелем полемики маститых коллег старшего поколения. Положение наблюдателя невольно ставит тебя на позицию своеобразного третейского арбитра, вызывая даже чувство некоторого превосходства. Начав дискуссию, и попросив молодых ученых принять участие в этом обсуждении, Сергей Павлович и Борис Васильевич поставили себя в очень непростую ситуацию. Они явно изложили не только концептуальную сторону своих взглядов, но и беспрецедентно полно раскрыли их личную автобиографическую составляющую. Такая честность встречается очень и очень не часто, ведь она дает возможность критики на всех уровнях: от биографически-личного до концептуально-понятийного. Ничего не остается скрытым. Вряд ли кому-то из моего поколения вообще присуща подобная смелость, в этом смысле, мы действительно — «инопланетяне».
Склоняя голову перед отвагой двух замечательных современных интеллектуалов, позволю себе высказать несколько замечаний. Во-первых, то, что лично меня поразило (если мне будет дана возможность придерживаться схемы дискуссии, начинающейся с личного опыта). Наверное, в силу того, что не осуществляю специально мониторинг общественного мнения, я был удивлен самим фактом актуализации темы сталинизма в современных дискуссиях. Студентом историко-педагогического (на тот момент самого идеологического) факультета я был свидетелем журналистских разоблачений сталинизма и участником горячих споров в студенческих аудиториях. Кажется, наш выпуск (1993) был последним, где читался курс «История КПСС». Знакомство с «Архипелагом ГУЛАГ» было не последней причиной того, что мы всей группой вышли из комсомола. Конечно, никто из нас не считал, что советский период истории изучен полностью. Помню свою неудовлетворенность изложением материала по важнейшим экономическим и социальным структурам советского общества. Общий же вывод был абсолютно понятен: сталинизм — преступный режим, в основе которого собственно социалистические идеи занимали отнюдь не лидирующее положение, а вот безграничная жажда власти решала все. Со стороны нравственных оценок эта тема казалась давно закрытой. Меня и сейчас не покидает чувство, что вся эта возня со Сталиным от плакатов до восстановления исторических лозунгов в московском метро, опросов и т.д. есть обыкновенная провокация общественного сознания, подобная той, которая была проведена несколько лет назад и имела своим содержанием убедить людей в дефиците соли и спичек. Идет обыкновенная проверка российского сознания на наличие скрытой тревожности и ее основных мотивов. Реально же никакого интереса к фигуре генералиссимуса нет, а часть молодежи, я уверен, плохо представляет кто это вообще такой. Понимаю, что такая «конспирологическая» версия скорее отражает черты личности пишущего, чем реальность и все-таки, повторю, ни о какой полной реабилитации сталинизма и И. Сталина никто не говорит, кроме людей с абсолютно помраченным сознанием, но кто заставляет нас слушать речи подобного рода?
Тем не менее, мы вынуждены констатировать, что тема сталинизма указывает нам на какие-то глубинные пласты сознания современного русского общества. Вопрос должен стоять не о характеристиках самого российского тоталитаризма, но о причинах внимания к нему сейчас, так как в этой теме самым необычным образом сошлись надежды и проекции, мечты и проекты. Странно, что в периоды замораживания общественной жизни из «консервной банки» извлекается именно Иосиф Виссарионович. Из этого следует первое методологическое замечание. Не следует обсуждать наше отношение к проблеме сталинизма, это ведет к непродуктивной, эвристически пустой дискуссии, образцы которой известны и могут быть определены как «русская политика» в ее самом жутком выражении. Давайте попробуем высказаться по вопросам, специалистами, в которых нам велит быть гуманитарная аналитика. Не будем подчеркивать момент оправдания или отрицания, а попытаемся рассмотреть идеи друг друга как фактологическую базу своеобразного исследования по проблеме современного российского сознания. Попытаемся понять, что же, в конце концов, с нами произошло в двадцатом веке. Каким образом сталинизм оказался в сознании общества связан с социализмом вообще, с чем связан такой, прямо скажем, примитивный подход? Какую роль он выполняет в проектировании современного действия социального и политического? Что вызывает акцентирование одних форм опыта и социальной памяти, и затушевывание других? Так в ответе многоуважаемого А.С. Щавелева говорится о том, что СССР потерпел крах как социокультурный проект, но разве русская культура того времени исчерпывается этим проектом?
Второй, на мой взгляд, важнейший момент. Замечание Б.В. Маркова о соотношении 20 миллионов к 200, носит не человеконенавистнический характер; полагаю, у главы кафедры философской антропологии и в мыслях не было оправдывать смерть одних как способ процветания других, да и что это было за процветание. Речь здесь идет, видимо, о человеческом опыте как способе фиксации истории и путях концептуализации этого опыта, а, возможно, и самой необходимости или возможности такой концептуализации. Должен быть поставлен вопрос о ценности опыта каждого человека, о том является ли рефлексия важнейшей характеристикой такого опыта. С какой позиции возможна оценка человеческого опыта? Способны ли мы освободиться от романтической иллюзии, что наше творческое «Я» может быть вместилищем абсолютного духа, позволяющего выносить решения за всех?
Опыт русских за прошлый век действительно пограничный. Полемика о Сталине, на мой взгляд, есть попытка (которая сама себя маскирует, пытается быть не понятной самой себе) понять каким ресурсом (нравственным, идеологическим, мировоззренческим, психологическим) мы сегодня обладаем. Обращение к дореволюционной России за ответом на этот вопрос невозможно, мы потеряли структурообразующие слои старого отечественного общества. Представим полемику как попытку переучета опыта.
Полемика, переходящая в эмоции, не есть ли следствие сомнения в самой возможности разумно понять тоталитаризм; и фашизм и коммунизм — явления перед которыми разум останавливается. Не стал ли тоталитаризм вызовом разуму такого размера, что мы до сих пор не пришли в себя; способны ли мы создать текст, примеряющий наши позиции и историю? Здесь самое время включиться в полемику философам и историкам. Особую жесткость полемике придает и то, что спор об оправдании тоталитаризма имеет оттенок давней полемики в европейской культуре — проблеме теодицеи. Понятие «дух эпохи» указывает на ряд ключевых вопросов: существует ли смысл истории вообще, исчерпывается ли он человеческим действием, рационализируем ли он в рамках человеческого познания.
Полемика имеет и еще одну сторону, напрямую связанную и с имморализмом Ницше и с разрушением этических стандартов в постмодернизме. Нужно признать, что мы их потеряли, и теперь вынуждены действовать особым образом. Современная ситуация не имеет прецедентов, нам не на что опереться. Притязания на истину абсолютного духа беспочвенны и нам придется действовать, не имея доктрины, отвечая на один и тот же вопрос по-разному, тщательно балансируя. Объект интеллектуальной схватки более не идейная конструкция, а человеческий поступок в его конкретике. Давайте обсудим важнейший элемент полемики — способны ли мы создать доктрину (накрывающую одним колпаком фашизм и коммунизм или разводящей их по разным углам — в этом смысле принципиально неважно), в которой различные аспекты человеческой деятельности будут связаны воедино, или нам придется довольствоваться фрагментарным знанием, которое, однако, позволяет нам сохранить определенную интеллектуальную трезвость.
Если нет общих подходов, то как излагать историю для массового сознания, как должен быть написан учебник, причем, не только школьный, но и вузовский? Как оценивать историю? Ведь всегда мы делали это так, будто она актуально является объектом нашего вмешательства. Здесь есть некая аберрация — мы не распоряжаемся тем, что прошло. Эту недоговоренность и пытается восполнить Б.В. Марков, говоря о «здравом смысле» эпохи. Выражение явно неудачное, так как оно отсылает к особой структуре интеллекта, оберегающей человека от наиболее необдуманных поступков. Здесь же речь, конечно, идет о другом: страшен опыт тоталитаризма, но без него наше знание о человеке было бы неполным. История, и с этим, кажется, никто не будет спорить, есть опыт человечества о самом себе. Оправдание здесь ни при чем, здесь другой вопрос — возможно ли без этого опыта.
Россия принципиально оказалась втянутой в проект культуры модерна, по сути — естественно европейский. Неудачи современной России имеют несомненную корреляцию с завершением этого проекта, вот только единственная ли это причина?.. Б.В. Марков в одной из своих статей утверждает, что должна быть пересмотрена вся триада «бог-государство-человек». Естественно, что такой пересмотр вызовет пересмотр и истории как познавательного проекта и истории как социокультурного проекта Нового времени. Вопрос сразу станет о сакральных предметах нашей культуры, секуляризация не затронула их. Связь апологии сталинизма и сомнения в философской обоснованности проекта Просвещения являются слишком явными. «Россия и проект модерна» — вот тема для изучения.
И последнее. Б.В. Марков часто использует понятие «символический капитал». История прошедшего столетия показала, что этот вид общественных ресурсов является самым мощным, а с другой стороны, плохо предсказуемыми, и, кажется, вообще не управляемым. Обращаться с такого рода реальностью следует с особой осторожностью. И здесь мы, современные российские интеллектуалы, вообще не признаем никаких ограничений, мы обычно путаем свободу творчества и безответственность. Советская система рассматривала нас как исполнителей определенного политического заказа, который формируется, конечно, не самими гуманитариями. Идеи и ответственность стали разделены. В этом контексте любой спор о символах нации должен вестись очень осторожно. Последствия высказанных или невысказанных идей могут быть непредсказуемы. Хорошо, что нашу «заумь» мало кто читает, иначе нам бы пришлось засекретить эту дискуссию. Возможно, следовало бы воздержаться, хотя бы на какое-то время, от споров о судьбах России, нашем положении в системе цивилизаций, особом русском пути и т. д. Продвижения в решении всех этих проблем со времен Чаадаева нет, а воображение нации вновь и вновь ухватывается за них, производя настоящие опустошения социального пространства России.
