Проблема тоталитарного режима и сопутствующего ему репрессивного опыта, крайне сложная исторически и морально, нуждается в разделении, в отделении зёрен от плевел. Поскольку там, где переплетается правда и полуправда, идеология и эмоции, возникают мифы общественного сознания, которые сами становятся фактором дальнейшего развития общества. Не считаю себя в силах выносить обобщающие суждения о той эпохе. Слишком велик объём данных, слишком велика сложность системы. Могу лишь высказать некоторые замечания (преимущественно методологические) в пределах своей гуманитарной компетенции, а это по преимуществу политология.
Как не раз с юмором отмечал Сергей Павлович, я принадлежу к поколению «непуганых» дисциплиной «тоталитарного» (посттоталитарного) общества. В силу этого не хочется восхвалять и оправдывать репрессии, и уж тем более не хочется восстанавливать репрессивную практику в сегодняшней России, хочется понимать. Изучение той эпохи должно дать знание (не эмоции, не психоанализ, не проклятия и дифирамбы — хотя всё это тоже по своему нужно и неизбежно) — российскому обществоведению и общественному мнению и (есть робкая надежда) российской власти.
Первое что необходимо отметить — это методологическая пустота самой концепции тоталитаризма, в том виде, в котором она сформировалась в западной, англо-американской политологии и была позднее заимствована отечественным обществоведением. Стандарты, заданные книгой Ханы Арендт «Истоки тоталитаризма» (1951) и совместным трудом Збигнева Бжезинского и Карла Фридриха «Тоталитарная диктатура и автократия» (1956) продолжают определять логику наших рассуждений, между тем сама концепция тоталитаризма — явный плод пропагандистского противостояния СССР и США в годы Холодной войны. По сути, это американская калька с советского концепта «буржуазные государства», поэтому она так прижилась в нашем обществоведении: там зловещие «империалистические государства» в главе с «крупной буржуазией», противостоящие «государству рабочих и крестьян», здесь не менее отвратительные «тоталитарные государства» во главе с людоедами-диктаторами, противостоящими «демократическим государствам». Бывшие преподаватели марксизма-ленинизма, ставшие в 1990-е политологами и обществоведами, легко восприняли близкий им шаблон, в котором лишь плюс поменяли на минус.
Мы смеёмся над вывертами советской пропаганды 1930-х годов, которая рисовала СССР крепостью, осаждённой интернационалом эксплуататорских государств во главе с Великобританией, Францией, Японией и Германией, но всерьёз воспринимаем алармистские выкладки Бжезинского о единой природе тоталитаризма в коммунистическом Советском Союзе и фашистской Германии, совместно противостоящих союзу демократий во главе с США. Третий вариант аналогичного объяснения перипетий эпохи мировых войн, к счастью доступен лишь в альтернативных реальностях (противостояние арийской Германии союзу неполноценных рас и деградировавших англосаксов).
Впору задаться вопросом, а есть ли в концепции тоталитаризма хоть что-нибудь кроме стремления опорочить геополитического конкурента Соединённых Штатов? Много ли изменилось от того что экономический базис советских марксистов заменили на Западе политическим?
В целом тоталитаристский дискурс нуждается в деконструкции, так как в нём собраны разнообразные явления свойственные многим государствам, как древним, так и современным, а также феномены исключительно эпохи Модерна, и новации века XX. Вся эта эклектика подана под углом зрения определённой идеологии и призвана формировать наше восприятие истории XX века. Деконструкция тоталитарного позволит нам смотреть на собственную историю без очков американского либерального мессианизма.
Из чего состоит в первом приближении комплекс характеристик, традиционно включаемый в понятие тоталитарного режима: репрессии (очень разные по своему характеру и объектам воздействия), авторитарные тенденции (концентрация власти и сужение пространства публичного диалога), формирование массового общества и присущих ему систем интеграции (идеология вместо религии, унификация и стандартизация норм жизни, внедрение новых форм дисциплины, новая роль СМИ). Всё эти явления следствие ускоренной модернизации традиционного общества бывшей Российской империи. Они тоталитарны ровно в той мере, в какой тоталитарна сама модернизация (переход от Традиции к Модерну, от аграрного к индустриальному обществу), как магистральное направление европейской и мировой истории. Отличия от сходных процессов на Западе в скорости и жёсткости трансформации. Исследуя историю СССР 1920-х – 1940-х годов прошлого века, мы видим социальные технологии индустриального общества в их авторитарной версии. Нет никакой необходимости «плодить сущности» и вводить «фактор X» тоталитаризма для объяснения жёстокости послереволюционной модернизации России.
Вполне очевидны причины как объективного, так и субъективного рода. Объективно модернизация была продолжением активной фазы Гражданской войны и революции. Перманентная схватка за власть в советской верхушке (с последующей зачисткой проигравших и их клиентеллы) есть прямое следствие крушения традиционной монархической системы власти. Власть просто стала добычей амбициозных проходимцев (или на языке политологии представителей контрэлиты). И здесь прямая ответственность тех либеральных сил, которые в ходе Февральской революции разрушали законную, традиционную власть нимало не заботясь о том, что на её месте воцарится сначала пустота, а затем бешеная схватка, в которой победят наиболее решительные и беспринципные. Трагедия «тоталитарных репрессий» была задана насильственным уводом России с пути эволюционного развития государства, мягкой трансформации политической системы, с постепенным расширением сферы действия гражданского общества. Резкий разрыв преемственности политических элит, приход к власти карьеристов не связанных традициями и неформальными внутриэлитными договорённостями, почти автоматически сделал расстрельную практику ведения политической борьбы нормой. Аналогии с Французской революцией здесь настолько сильны, что зарождение тоталитаризма, если быть методологически честным, придётся сдвинуть вплоть до XVIII века, заодно включив в число источников тоталитарной мысли идеологию Просвещения. И такой последовательно консервативный взгляд вполне возможен: тоталитаризм как стремление достичь абсолютных целей не считаясь с действительностью. Если ставить в параллель не СССР и фашистскую Германию, а русскую и французскую революции, то стрелы полетят в сторону насильственной модернизации традиционного общества. Если русская революция была римейком французской, то был и свой Бонапарт. В отличие от натянутых ассоциаций между Сталиным и Гитлером (наподобие тождества красных флагов нацистов и коммунистов), фигуры Сталина и Бонапарта, в историческом контексте обладают смысловым и функциональным подобием.
К слову, современная российская непримиримая оппозиция, борясь с прогнившим, коррумпированным государством, требуя немедленной конкурентности политической системы, настаивая на революционной ломке всех негодных конструкций, готовит нам тоталитаризм уже не иллюзорный. Те же самые грабли, о которые споткнулась Россия в начале XX века. Умаление здорового консерватизма и здравомыслия. Отрицание постепенности и преемственности в политическом развитии. Сам же обобщённый Запад, который выступает мерилом либеральности, демократичности и конкурентности, стоит на совсем иных основаниях. За фасадом лозунгов фундамент неформальных механизмов подготовки элит, способов передачи власти внутри истэблишмента без разрушительных гражданских войн. На страже этих неброских механизмов стоят традиции, многим из которых сотни лет.
Можно достаточно уверенно утверждать, что репрессии 1920-х – 1940-х годов были кровавой платой за ускоренную модернизацию. Уклониться от этого вызова было невозможно по геополитическим причинам. Россия не могла без военного поражения и ликвидации государственности позволить себе радикальное технологическое отставание. Точка невозврата была, видимо, пройдена в феврале 1917 года, до этого ещё просматривается вариант органической, постепенной модернизации.
Если проследить логику репрессий, то отчётливо видны два пласта. Первый схватка за власть внутри элит, логично закончившаяся формированием сталинской диктатуры. Какое резюме может сделать моралист из этой много раз повторявшейся в разные эпохи истории? Правила игры, сформированные тотальной гражданской войной, не давали шанса выжить проигравшим. Революция по сути и была азартной игрой, в которой можно было сорвать банк власти и богатства на первом этапе, и заплатить за них своей жизнью на втором (последний раз этот сценарий, разумеется с поправкой на иной контекст, можно было воочию наблюдать во время криминальной революции 1990-х).
Другое дело второй пласт репрессий — социальная инженерия, слом традиционного общества и его опор, духовенства, крестьянства, старой интеллигенции. Именно второй пласт дал ужасающий количественный прирост жертв. Стоило однажды запустить процесс, и он стал развиваться по своей внутренней логике. Достаточно хорошо известно, благодаря работам по микроистории репрессий, что помимо сознательной воли революционной партии и подчинённой ей государственной машины, маховик репрессий раскручивался атомарным насилием, доносами, сведением личных счётов. Не надо сбрасывать со счетов и автономную логику репрессивной системы, не склонную даже сейчас, во времена несравненно более либеральные, выпускать из своих железных объятий единожды попавшую к ней жертву.
Гибель этих людей суть прямое следствие процесса ускоренной модернизации. Это хорошо видно на примере истории с принятием решения о коллективизации. Выбор между мягким вариантом сельскохозяйственной кооперации и полным обобществлением средств производства по модели кибуцев, был выбором решения дающего наибольший результат в кратчайшие сроки, возможные жертвы в этой логике были сугубо вторичны. В каждой из многочисленных развилок коллективизации и индустриализации поражает холодный расчётливый прагматизм Сталина, воля к достижению результата. Вопрос можно ли было избежать массовых жертв сводится к другому (разумеется, в сильном упрощении), как избежать модернизационной гонки? И тут мы можем вздохнуть: ах, если бы подле Государя нашёлся нужный человек, разгони он артиллерийскими залпами бунтующих солдат запасных полков в феврале семнадцатого (как Бонапарт 13 вандемьера толпу бунтовщиков)… Можем вспомнить, как умеренные репрессии Столыпина удержали страну от преждевременного сползания в революцию и тоталитаризм.
Впрочем, если история нас чему-то и учит, то в первую очередь избавлению от плоского «морализма», веры в то, что из хороших причин проистекают хорошие следствия, а из плохих плохие. Сплошь и рядом из хорошего следует плохое, а плохое из хорошего. Имперские системы, что Франции эпохи Людовика XVI, что России эпохи Николая II, если верить статистике, чувствовали себя прекрасно накануне революций. «Русский дредноут утонул при входе в порт» — кажется, в таких выражениях Уинстон Черчилль описывал крушение Российской империи. Избыток могущества будит спавшие до этого силы самоуничтожения. Не должно удивлять, что из благих идей реформирования и модернизации России, вдохновлявших российскую интеллигенцию в начале XX века, родился кровавый монстр советской социальной инженерии. Как и то, что построенная на костях репрессированных индустриальная система обеспечила победу в войне и спасение для подавляющего большинства граждан СССР.
Проблема тоталитарного общества и её центральная часть — репрессии, с момента возникновения всегда имели характер идеологический и политический, нежели историко-научный. Политика же это всегда баланс интересов. Тех, кто пострадал от репрессий, в любом случае меньшинство. Большинство никогда не примет эту точку зрения, не откажется от своей истории. А, следовательно, в демократическом процессе у либералов и сторонников покаяния нет шанса. Каждый новый выпад в сторону СССР будет поднимать ответную волну апологетики. Замкнутый круг. Изживание сталинизма возможно только через признание его объективных заслуг и ошибок. Через спад накала страстей и переход к истории. Навязать же обществу точку зрения пострадавшего меньшинства, значит установить новый авторитарный режим.
