Прочитав полемику, я подумал, а стоит ли все это выносить на публику? Когда я писал фразы, вызвавшие возражение С.П., я имел в виду публицистов и историков, фасадом мышления которых является кисло-молочный гуманизм, а интерьером — звериная ненависть к прошлому которое оценивается как «ужасное». Результат, как говорят, «превзошел ожидания». С.П. как историк привел убедительные факты в пользу именно такой оценки. В результате понятно, что Гулаг и Холокост — это не только журналистский эффект, а событие, требующие осмысления. Вступая в дискуссию, я исходил из того, что молча ничего нельзя преодолеть. Но ее развитие все равно протекало не слишком академично. Поэтому я засомневался, может быть не стоит подливать масла в огонь? Проблема-то еще на улице, поэтому разговоры о ней не успокаивают, а усиливают волнения. Может, не настало время говорить об этом спокойно? Но, в конце концов, мы же не выносим наши разговоры на площадь. Мне они кажутся важными в нескольких отношениях.
Во-первых, они поднимают вопрос, от чьего имени мы говорим?
Во-вторых, какую роль играет в наших разговорах место, занимаемое нами в бытии. Получается, что одни заложники — территории, озабочены охраной границ; другие мыслят себя космополитами и озабочены правами человека, не замечая, что речь идет о правах европейца; другие озабочены сохранением культурного пространства России; третьи, заложники своих званий и должностей, т.е. социальных институций, которые переживают период крутой ломки и в науке.
В-третьих, следует всегда следить, какую роль играет язык. Со мной, я чувствую, он сыграл плохую шутку. И все же кажущийся уже грубым архаичный язык, кажется мне более правдивым и честным. Но у молодых такие словосочетания как «резня армян», обычные в прессе начала ХХ столетия, вызывают шоковое состояние. Наверное, следует быть более дипломатичным и говорить о «геноциде».
О себе добавлю:
Особенно в дискуссиях о ценностях, нужно учитывать, кто говорит. Факты, так сказать, «делают свое дело» независимо от того, признаем мы их или нет. А признание ценностей зависит от доверия к говорящему. Поэтому сразу заявляю, что я не состою в доверительных отношениях с «самим бытием». Не могу «косить» и под человека в кепке. Жизненный опыт у меня не богатый, человек я бумажный, книжный. Я не историк, а философ. Темы, которые я более или менее уверенно могу обсуждать, достаточно отвлеченные.
Теперь о месте, где я располагаюсь в этом мире. Я должен признать, что мне повезло. Сегодня уже вряд ли возможно, чтобы человек, родившийся в глухой деревушке, стал профессором. Этим не исчерпывается моя «полуинтеллигентность». Для меня, как для Бахтина и для Блока, первичным автором истории является народ. Неуверенность в притязаниях интеллигенции его «просвещать», а не приспособление к власти, вот что делает меня пассивным. Я понимаю, что от этого нужно избавляться. Во-первых, где сейчас «народ»? Во-вторых, вырождение интеллигенции, падение статуса науки и ученого, философии и философа — вот против чего нужно бороться. Только вот как? Реформаторы, наверное, правы, содержать прежнее количество ученых нынешнее государство уже не в состоянии. Вопрос в том, как проводить конверсию? Боюсь, она затронет именно молодых.
Отразилась ли моя жизненная биография в моем творчестве? Я не стал философом от сохи, как Хайдеггер. Не слишком много внимания я уделяю русской философии. Внешне я похож на старого еврея и изучаю культуру повседневности.
Насчет прелестей нового.
Пример с археологом Клейном не кажется мне удачным для демонстрации преимуществ современности. Конечно, плохо, что раньше его посадили за неправильную сексуальную ориентацию. Зато теперь он имеет приемного сына и, надеюсь, счастлив.
Хорошо бы каждый садист нашел своего мазохиста, но он ищет невинную жертву. Извращенцы не довольствуются друг другом. И это означает, что наша терпимость приводит к страданиям других людей. Именно в мягких, гуманных обществах процветает то, что было ранее запрещено. Конечно, нехорошо, что раньше извращенцев сажали, но хорошо ли когда они становятся сегментами рынка и таким образом расширяют «сферу влияния»?
Нельзя закрывать глаза на зло, бедность, насилие, ибо это приведет к вырождению людей и появлению более решительных «санитаров» с известными знаками на красных повязках. Я согласен, что общество благоденствия лучше репрессивного. Но мы не можем нашими критериями осуждать прошлое. Это тоже, что приписывать крестоносцам колониализм.
Я не собираюсь оправдывать злодейства. Я лишь пытаюсь показать, что то, зло, которому мы так ужасаемся, не исчезло сегодня, а лишь изменило свою форму. Очернение прошлого вызывает иллюзию белизны и чистоты современного мира и делает нас слепыми относительно тех, кто принесен в жертву сегодня, тех, от кого С.П. отмахивается.
Все мы молчим, когда речь заходит о безработных, нищих и голодных. Сколько их парий со своими субкультурами!?. Чем не Гулаг? Это правда, что мы живем лучше. Но возможности для повышения уровня благосостояния и духовного развития народа далеко не исчерпаны. Нельзя забывать об обездоленных. Общество, кстати, нужно оценивать, по тому насколько оно поддерживает слабых.
В чём именно заключалась «логика эпохи», «здравый смысл» которой якобы сделал необходимыми и оправданными массовые политические репрессии XX века?
Эпоха, конечно, сама по себе ничего не требует. Даже «дикие народы» были не так кровожадны, как их изображали европейские колониалисты. Когда я читал «Слепящую тьму» Кестлера, то понял, что в репрессиях, в насилии, в том, что революции пожирают своих сыновей, есть какая-то ужасная логика. Видимо, это понимал и Адорно, который писал, что философия после Освенцима невозможна, ибо концлагерь, может, и не высшее, но все же рациональное предприятие. Поэтому ссылаться на то, что Гитлер и Сталин были безумцами, значит просто отмахнуться от обсуждения проблемы. Вождь и народ едины. Но можно ли обвинять народ в безумии? Раньше думали, что его надо просвещать, а теперь берутся его лечить. Боюсь, что это может обернуться дурными последствиями. И если продуктом Просвещения стал Освенцим, то к чему приведет господство психоанализа? В свете этой дилеммы философская аналитика повседневного опыта советского периода российской истории кажется мне более взвешенной, чем оголтелая идеологическая критика прошлого.
Суть моего предложения в том, чтобы не ограничиваться моральным осуждением Гулага и Холокоста, а понять, как это стало возможным. Когда-то всех поразил фильм М.И. Ромма «Обыкновенный фашизм». После него внимание сконцентрировалось не на вождях, а на массе. Именно на нее была возложена вина за репрессии. На самом деле следует учитывать роль аппарата: «органы», созданные для защиты революции, нейтрализовав «чужих», стали искать врагов среди «своих» (что и определило судьбу отца С.П. Щавелёва). Но это тоже не дает исчерпывающего ответа на вопрос, почему возвышенная идеология обернулась массовыми репрессиями. В конце концов, диктатура – это не изобретение большевиков. Еще в древнем Риме в чрезвычайных ситуациях назначали диктатора, который складывал свои полномочия в нормальной обстановке. В принципе чекисты тоже могли бы, как нынешние сотрудники ФСБ, наблюдать, собирать и анализировать данные, а не вытаскивать по ночам мирных граждан из постелей. Вопрос в том, что заставляло власть прибегать к насилию, и почему народ не протестовал, если репрессии имели «массовый» характер. Может быть число жертв Гулага явно преувеличено. И сколько их было: одни говорят их было 600 тыс., другие 20 млн., а недавно по ТВ телеведущий назвал цифру 50 млн. человек. Конечно, если за инакомыслие казнен даже один человек, это уже повод для беспокойства и протеста. Казнь Христа, благодаря ее трансляции христианской медиаимперией, созданной Павлом, стала событием определившим человеческую историю.
Почему же наши люди оставались равнодушными? Можно ссылаться на страх, на незнание масштабов репрессий. Но вряд ли оправданной является ссылка на особый русский характер. Скорее всего, причина отчасти в том, что сами репрессированные считали себя жертвами ошибки и не осуждали социализм. Присутствуя при их разговорах, я чувствовал себя диссидентом. Поэтому меня удивляет реакция С.П., не думаю, что он слышал из уст своего отца проклятья в адрес существующего строя.
Нельзя смотреть на историю своей страны глазами инопланетянина. Позиция «русского европейца» не дает увидеть, что высмеиваемый вами колхоз – это форма жизни. Платили мало, производительность не велика, зато жили дружно. Главным продуктом деревни были люди — мужики и бабы. Именно это хотела сказать моя мать, чья молодость пришлась на самые трудные годы советской истории.
Сегодняшняя ненависть к социализму воспитывается уже не «живой памятью», а социальными технологиями. Именно поэтому я выступаю против того, чтобы Гулаг, Холокост и геноцид армян превращались в медиаэффекты, вызываемые в нужное время для манипуляции настроениями людей.
Фашизм и сталинизм по существу одно и то же?
Различие С.П. видит только в символах: свастика и пятиконечная звезда. Ни для человека, ни тем более для историка, отождествление фашизма и коммунизма непростительно. Это не только стирает величие борьбы и победы, но и обессмысливает всю историю ХХ века. Нельзя судить прошлое по меркам настоящего. Наоборот, полезно посмотреть на современность глазами наших предков.
«Оправдании жестких мер».
Тут тоже недоразумение. С.П. прочитал это как оправдание репрессий, массовых переселений, геноцида. Во всем этом он видит исключительно какие-то зверства. Но парадокс в том, что все это задумали и исполнили по своему мягкие и интеллигентные люди. Например, у нас шоковая терапия была проведена душкой Гайдаром. Освенцим и другие концлагеря – по своему рациональные предприятия по переработке тел, как сырья. Приходя с работы, палач умывал руки и садился за фоно. Гулаг – это перевоспитательное и экономическое предприятие, основанное на дешевой рабочей силе. Таким же образом ранее была оправдана каторга в Европе. Конечно, все это ужасно.
Только надо помнить, что и сегодня есть опасные профессии: судьи, врачи, военные и, между прочим, преподаватели философии. С одной стороны мы остаемся людьми, с другой занимаем место в социальном пространстве и выполняем функции, им задаваемые
Говоря о необходимости «жестких мер», я имею в виду адекватный ответ на проявления зла сегодня. На каком языке нужно разговаривать с террористами, бандитами, насильниками, наконец, сомалийскими пиратами? И напрасно СП считает, что армяне, евреи и русские должны меня растерзать за эти слова. Наоборот, именно «Массад» а в последнее время и мы (освобождение «Московского университета») дает адекватный ответ на акции террористов. Ужасаясь количеству невинных жертв в прошлом, мы перешли на язык толерантности, отменили смертную казнь, гуманизировали пребывание преступников в тюрьмах и т.п. Превращение современного общества в своеобразный профилакторий привело к обратному результату: те, на воспитание кого потрачено столько сил и средств, совершают акты вандализма и насилия. Естественно, что приходит в голову мысль о необходимости отказа от кисло-молочного гуманизма. И не нужно сразу истерично кричать о возрождении тоталитаризма. Речь идет об обсуждении способов «прививки» вирусов жестокости с целью укрепления тела и духа наших современников и не более того. Опасность-то в другом: сколько существует клубов и обществ, где под видом физической закалки молодежи осуществляется явная передозировка этих «вирусов»? Вот, чем нужно заняться, а не заставлять трясти штанами старых профессоров.
Оправдано ли было германское вторжение в СССР? Советское вторжение в Польшу и Прибалтику, потом дальше на Запад? Нападение Японии на США? Логика чьей «эпохи» требовала этих политических решений и военных действий?
Что касается вопроса о территориях, то лучше его и не поднимать. И сегодня редко кто занимает в этом вопросе позицию гражданина мира. Не только мы русские – заложники территории. Боюсь, как бы ее не пришлось защищать, готовиться к этому, во всяком случае, нужно. В отличие от немцев и французов мы первые не нападали. Освоение русского Севера и Сибири никак несравнимо с колониальными войнами европейцев. Конечно, в ХIХ в ХХ веке Россия пугала европейцев своими военными успехами. Но и тут, я думаю, ввод наших войск в Прибалтику (участники этих событий вспоминают, что их встречали цветами) отличался от вторжения немцев даже во Францию, не говоря о России. Да и раньше, например, Гердер благодарил русскую императрицу за то, что Латвия процветала под протекторатом России.
Смогут ли философы «советского разлива» сформировать исключительно позитивное видение прошлого?
Их речи, конечно, тоже нужно контролировать. И именно поэтому согласился стать для СП «мальчиком для битья». Преподаватели, особенно недовольные, не так уж и безобидны. Партийные органы нас побаивались и контролировали. Нынешние власти, кажется, махнули на нас рукой, и напрасно. Сегодня революции готовятся в университетских кампусах, то бишь, общежитиях и недовольство провоцируется как раз речами профессоров.
Теперь я с большим, чем прежде, уважением отношусь к тем, кого прежде считали душителями передового, молодого и зеленого. То, на что мы по молодости оказались падкими, действительно оказалось опасным. Вместе с тем прежние идеологи, желая оградить молодежь от «тлетворного» влияния Запада, по сути, сделали ее беззащитной перед вирусами чужого. Именно создание «железного занавеса» во многом стало причиной того, что мы не остановились, например, на «демплатформе», а ринулись в пропасть дикого капитализма и то, что мы читали о нем в книжках, оказалось чистой правдой. Поэтому теперь возникла проблема идентичности и поиски «национальной идеи». Кстати, старшее поколение ведет себя более взвешенно. Радикально мыслят молодые преподаватели. И они меня заботят больше, чем старики.
Как формировать позитивное видение истории, я не знаю. Знаю только, что одних фактов для этого недостаточно. Каждый факт интерпретируется и вызывает ту или иную реакцию, а масс медиа используют их для своих целей и даже прибегают к инсценировкам. Правда, результат оказывается парадоксальным. Люди перестают реагировать, они как бы утрачивают чувствительность, становятся зрителями гладиаторских боев, веерных бомбардировок, расстрелов и смертных казней.
С.П. Пишет. «Мы» разные (по мироощущению), хотя и живём в одной стране.
Миф об утраченной России, конечно, нуждается в обсуждении. Но я бы не стал сегодня делить всех наших сограждан на «красных» и «белых». Скорее, можно говорить о росте численности «зеленых». Но, главное не вносить раскол в общество, а пытаться содействовать примирению. Я лично настаиваю на том, что в современном обществе можно жить лучше, и предлагаю осмыслить и устранить причины небывалого различия богатых и бедных.
С.П. вопрошает: На кого тогда мы обижаемся? На тех, кто открыли своё дело или пошли в криминал?
А вот этих я бы не смешивал. Против этого моя интеллигентская половина восстает. Могу с мрачным удовлетворением отметить, что я не одинок в своем «старческом цинизме». Выше С.П. ругал меня за оправдание насилия «логикой эпохи». Но оправдывая криминал, разве он не опирается на этот аргумент.
Каких жертв требовала эпоха?
Когда я был мальчишкой, то думал, неужели Матросов не мог уничтожить дот как-то иначе. Как-то тупо закрывать пулемет своим телом. Недавно один студент сказал мне, что его смерть была глупой или показной. На самом деле логика героя во время войны совсем другая, чем у людей, живущих в мирное время. С нашей точки зрения судьба его печальна, отдать жизнь за родину и посмертно получить награду. Поэтому правы те, кто считают, что было лучше, если бы проявлять героизм не требовалось. Вот на это и надо направить свои усилия, а не только морализировать, оценивая прошлое с позиций настоящего.
Забывать прошлое, конечно, нельзя, но эта память не должна парализовать нас. Тут я согласен с Ницше, рассуждавшего о пользе и вреде истории для жизни. Ницше много переиздают: куда уходят книги, кто и как их читают? Вот что заставило меня написать о нем. Возможно, влиянием Ницше вызваны мои излишне резкие суждения о «гуманизме», проявлением и следствием которого я считаю Гулаг и Холокост. Не думаю, что я в этом одинок. Любимые С.П. критики «тотаталитаризма» - представители франкфуртской школы - как раз и считали, что Освенцим – это следствие рационализма. Моральным осуждением эти машины не возьмешь. Они воспроизводятся с непонятным постоянством. Надо понять их устройство, которое и определяет «дух эпохи».
Для Бориса Васильевича нет разницы — что быть убитым, что прозябать в бедности (не умирая с голоду, впрочем). А я предпочитаю последнее первому, отнюдь не приходя в восторг от этого последнего.
Вопрос не о бедности, а о чести и достоинстве. Что лучше: Умереть стоя, или жить на коленях? Если есть более важные ценности, чем жизнь, то возникают проблемы с правами человека. С этим радикализмом и обостренным чувством ответственности надо бороться. И не нужно впадать в моральное бешенство.
Соцреализм и гламур.
Это старая загадка советологов: почему на картинах советских художников у рабочих и крестьян такие радостные лица. Ведь труд – это родовое проклятье человека. Поэтому за сияющими лицами они видят затаенный страх. Зато гламур и американская улыбка не удивляет. Сейчас у людей много свободного времени, они посвящают его развлечениям. Правда у нас это объясняют с точностью до наоборот: элита боится народа и гламур – это защита от страха.(29)
О прошлом.
Да по сравнению с Рожиным и Тугариновым мы просто пигмеи. Посмотрите на тиражи их работ, пересчитайте количество языков, на которые были переведены их работы. А Козлова и Киссель – лучшие представители шестидесятников. Тогда одни ворчали по углам, а другие открыто выступали против «научного коммунизма». Но самое тяжелое положение было у тех, кто избрал публичную профессию. Это сегодняшние студенты могут удивляться, что они критиковали «буржуазную философию», но мы-то понимаем, что тогда не было другого способа рассказать о ней. И разве сам С.П. не узнал о Витгенштейне от Козловой, о Сартре от Кисселя. Кстати, по словам Сартра, без цензуры нет литературы. Слова в то время обладали большим весом, чем теперь. Сегодня можно говорить, что хочешь, но тебя никто не слышит. Неудивительно, что даже бывшие диссиденты вздыхают о старом порядке.
Итоги.
Трезво взвесить за и против в отношении к прошлому и настоящему. Одни, как Щавелев, упорно повторяют миф о тоталитаризме, который придуман Х. Аренд с целью снятия "немецкой вины". Он был подхвачен идеологами времен холодной войны и до сих пор используется журналистами в ходе оголтелой критики прошлого. Я бы на время наложил запрет на использование этого термина в академических дискуссиях.
Другие, наоборот, призывают вернуться назад в СССР, считая прошедшее двадцатилетие пропащим. Вряд ли это возможно хотя бы потому, что никто добровольно не откажется от захваченного. Кроме того, прошедшее двадцатилетие имеет и положительное значение, это был опыт, ценность которого нам философам и предстоит выяснить. Третьи впадают в беспомощный идеализм, выкликивая лозунг: "За веру, царя и отечество!"
И самое плохое - это заряд враждебности, способный взорваться от малейшей искры. К счастью, народ относительно спокойно относится к тому, против чего восстает леворадикальная интеллигенция. Ему и раньше жилось не сладко. Зато теперь он чувствует разницу, уходит прибавочная стоимость в карман государства или олигарха. Ни один честный человек не считает нынешний строй справедливым. И все-таки я не думаю, что здравомыслящая часть народа желает вернуться в СССР. Как нам жить дальше должно решить население. Наше дело уловить его настроения, скорректировать их с точки зрения исторических возможностей реализации справедливости. Никто не станет отрицать, что социальные технологии могут быть более или менее гуманными. И сегодня можно жить гораздо лучше, чем вчера.
ПРИМЕЧАНИЯ:
29. Культурное наследие от прошлого к будущему. М.-СПб., 2009 С. 115
