III.
Б.В. МАРКОВ.
КАК НАМ ПРЕОДОЛЕТЬ ТОТАЛИТАРИЗМ?
Я, конечно, обиделся, получив письмо С.П. Щавелёва. Игра на правом поле, осуществлённая в критикуемой им книжке о Ницше, была предпринята, как мне казалось вначале, с чисто теоретической целью изучения её возможностей. И кое-чему меня научила. Я и сейчас убеждён, что моральное чувство нуждается в рефлексии. Ведь С.П. Щавелёв — мой друг и честнейший мыслитель — тоже искренне обиделся, прочитав написанные мной слова в защиту государства (кстати, от тех, кто им плохо управляет). На самом деле обида, хотя и кажется морально безупречной, тоже весьма тоталитарна, она-то и подогревает протест. Подумав об этом, я пришёл к выводу: хорошо, что Сергей Павлович мне написал. Так, получив щелчок по носу, я осознал границы своих чувств и суждений. Поэтому я не только обиделся, но и решил ему ответить в надежде, что он поймёт границы моей и своей правды. Более того, я думаю, наша переписка имеет, так сказать, «методологическое значение». Во-первых, она мне кажется примером того, как можно достигнуть примирения в такого рода вопросах. В основном говорят дети узников Гулага, а почему молчат дети погибших в войне с фашизмом? Почему молчат те, кто жил в советское время относительно благополучно? Молча нельзя ничего преодолеть. Я не знал, что С.П. Щавелёв является сыном политзаключённых. Но я не думаю, что он теперь зарабатывает на этом символический капитал. Он просто пишет свою историю. Но почему он запрещает мне писать свою? Во-вторых, мы сами должны говорить о своей эпохе, ибо молодые исследователи, пишущие о 1950-х и 1970-х годах, напоминают мне инопланетян.
Итак, я родился в Кирилловском районе Вологодской области. Никто из моих предков не был репрессирован, даже брат моей бабушки — послушник Нило-Сорской обители, которая была распущена в 1930-е годы. Все остальные мои предки по мужской линии участвовали во всех войнах, которые выпадали на долю их поколений. Мой отец прошёл Финскую и Великую Отечественную на Ладоге. Дядя по матери воевал на Чёрном море на эсминце «Сообразительный». Дед прошёл три войны и погиб под Нарвой. Сестры отца умерли от голода во время блокады. Не стану утомлять читателей и собеседников перечислением троюродных дядьёв, тоже воевавших с фашистами. Таким образом, число потерь среди моих родственников и земляков не меньше, а может быть даже больше, чем в семье Щавелёва. Не думаю, что моё детство было более лёгким, чем у него. И всё же я жалею нынешних подростков. У них есть кров и пища, но у большинства детей из обеспеченных семей дома пустые и холодные, там не хватает родительского тепла.
Я родился после войны, сформировался в хрущёвскую оттепель, носил сначала узкие, а потом широкие брюки. Мой отец смотрел на мои длинные волосы с презрением.
Студентом я разделял левые убеждения своих учителей шестидесятников и сложился как критик идеологии, хотя обе мои диссертации были посвящены философии науки. Я прочёл больше книг зарубежных авторов, чем отечественных, и соответственно, больше писал на поднятые ими темы. Я был приучен жить довольно скромно и никогда особо не нуждался. Подрабатывать пришлось в 1990-е годы. Но в конце концов, у меня нет претензий, так как я всегда занимался, чем хотел. Я не смог бы жить и философствовать вне России. Ведь все мы говорим и пишем на родном языке. Это и определяет границы моей критики, которую я стараюсь дополнить восхвалением. Каждый человек и каждый народ должен гордиться своим прошлым, принимать настоящее и жить надеждой на лучшее будущее. Но нельзя утверждать свою «избранность» бомбёжками. Нужно искать другие пути, тем более, для этого есть новые возможности.
Всё было бы ничего, если бы я не видел, что происходит вокруг. Доходившая до моих ушей в детстве и юности критика власти не идёт ни в какое сравнение с нынешними эпитетами в адрес «демократов». Сравнивая уровень и качество жизни простых людей, я вынужден признать, что он существенно упал. А судя по тому, какой великолепный образ жизни ведут «новые русские», есть возможность и остальным жить лучше. Кстати, достаток честно работающих людей ни у кого не вызывает зависти.
Таким образом, как интеллектуал я не могу не видеть новых форм отчуждения, а как участник повседневного мира жизни нее могу не сопереживать нуждам людей. Думаю, что все, кто ещё сохранил остатки морального сознания, испытывает чувство вины и глубочайшее раскаяние в том, что своим молчанием способствует сохранению этого бесчестного в отношении прежде всего стариков порядка. Да и превращение молодёжи в «офисный планктон» тоже не вызывает восторга. Как преподаватель, я всё больше сомневаюсь в том, кого, чему и зачем мы учим. Вот истоки «тоталитаризма», в защите которого меня обвиняет С.П. Щавелёв. Дело даже не в том, что мне не нравится очернение прошлого. Дело даже не в протесте против однобокого отображения истории. Хотя нельзя согласиться с тем, что от истории XX века сегодня в памяти оставляют Холокост и Гулаг. Даже если репрессированных было 20 миллионов, то остальные 200 вели нормальную жизнь. Моя мать говорила, что она была больше всего счастлива в 1937 году. А ведь она жила в той же самой «нищей» деревне, которую С.П. Щавелёв считает продуктом тоталитаризма. Зачем нам теперь навязывать им своё «демократическое» понимание прошлого? Люди верили в то, что делали и гордились своей страной. Почему же мы лишаем их истории? Я думаю, историй должно быть много и лучше всего, если это будут истории частной жизни. А то, каким должен быть учебник по истории или по философии, должна решать общественность.
Теперь о главном — почему у меня зародились сомнения относительно критики тоталитаризма и возражения против отождествления фашизма и коммунизма. Кажется, на второе [утверждение] ответить проще. Я был с детства приучен ненавидеть фашизм и с этим ничего не могу поделать. Кто бы был я, если бы признал, что мой отец, дед и дядья, по сути, тоже фашисты. Как можно их отождествлять, если они воевали друг с другом, причём не на жизнь, а на смерть? Да, можно критиковать единство вождя и народа и называть это тоталитаризмом. Но почему-то критики замолкают относительно сегодняшних способов сборки людей посредством набора сияющих лиц, каждодневно завораживающих нас с экранов ТВ. Что, неполиткорректно или слабо?
Как завещал Фуко, мы должны с недоверием отнестись и к самим себе. Когда я критикую современный капитализм, я понимаю, что делаю это ещё и потому, что родился и вырос при социализме. И понимая это, я стараюсь отыскать положительные стороны [сегодня]. Я уверен, что сегодня возможности таковы, что люди могут жить лучше. Об этом я написал в своей книжке «Понятие политического». Более того, как теоретик я готов допустить, что общество, государство (не будем заводить дискуссию об их различии) не имеют целью человека. Будет лучше, если они будут такими, какими должны быть. Тогда мы будем знать возможности власти, ограничивать правом и требованиями профессиональной этики, но искать мораль в другом месте, например, в повседневных пространствах частной жизни. Это, кстати, хорошее лекарство не только от революции, но и от коррупции.
Хорошо, если бы С.П. Щавелёв тоже задумался о границах своего опыта. Ведь и ежу ясно, почему так много и громко говорят о Гулаге и тоталитаризме. Чтобы и мысль не возникала о попытке оценить настоящее масштабами прошлого. На самом деле не только мы должны судить историю, но и она должна судить нас. В этом суть консервативной «революции». Речь идёт не об оправдании Гулага. Но не следует думать, что социализм и Гулаг — это одно и то же. Нельзя ограничиваться журналистским эффектом, нужны серьёзные исследования. В обществе сложились балансы сил и институтов, и попытка его морального обличения вряд ли будет принята во внимание. А если была бы принята, как во времена перестройки, когда мы устыдились, что являемся «империей зла», то это привело бы к непредсказуемым последствиям. Чтобы жить мирно, люди должны договариваться друг с другом. У элиты это, вроде бы, получается. Беда в том, что она боится народа и пользуется «чёрными технологиями» для достижения единодушия во время избирательной кампании. Как нам добиться подлинного единства, какова при этом роль философов — вот в чём проблема.
