«… Расспросите меня о Сталине —
Я его современником был».
Б.А. Слуцкий
Эпиграф неточен только формально. Фактически я родился всего за какой-нибудь месяц до кончины Иосифа Виссарионовича. Но в условиях сталинизма, тех или иных его проявлений, осуждён прожить весь свой век.
Я родился и окончил среднюю школу в городе Магадане. Застал последние годы Дальстроя(1) — крупнейшего филиала Гулага. Юношеская мечта — написать историю террора. Прочитав Роберта Конквеста и Ханну Арендт, я ограничился курсовой работой на историческом факультете — о российских откликах на якобинскую диктатуру. Но интерес к теме сохранился. Давно то и дело привлекают внимание настойчивые попытки переоценить, оправдать наш и чужеземный тоталитарный опыт. Сначала их предпринимали наши национал-патриоты, «русские» националисты. Этот — вульгарный вариант постсталинизма общественного внимания не заслуживает, как и вся прочая социальная психиатрия. Когда-то, годах в 1970-х, была мода вешать на лобовые стёкла автомобилей портрет генералиссимуса. «Я прыгнул в грузовик, идущий к побережию / Шофёр ещё пацан, совсем ещё дитя / На лобовом стекле — изображенье цезаря / И я, садясь, сказал: «Приветствую тебя!» / Что знаешь ты, пацан, о Сталине по сути?..» (А.А. Вознесенский). Плебейский вариант протеста против настоящих, либо мнимых прегрешений некоего авторитаризма(2), потом либерализма(3). Как любой новоявленный мифологический фантом, и этот исчез сам собой. Хотя и не совсем. Мода на Сталина сохраняется среди остатков ветеранских поколений. Есть опасность, что этот духовный вирус заразит кого-то из молодежи.
Действительно, потом за дело оправдания тоталитаризма взялись юные политологи постперестроечной генерации. Дескать, это понятие придумано на Западе ради очернения России, принижения её достижений и побед. Понятное дело: новым поколениям желательно наследовать славное, а не подлое прошлое. Апофеозом этой идеологической волны стало недавнее учреждение некоего общественного совета при президенте нашего государства по истории его же, с основной целью борьбы против её же фальсификаций. Одним из заявлений этого органа прозвучала та же самая мысль: «Не смейте уравнивать сталинизм с фашизмом»!.. Это непатриотично. Дескать, наш сталинизм — вовсе не чета фашизму, а такая вот особая государственность, вынужденная историческими условиями своего существования. Правда, впоследствии сам президент России А.Д. Медведев осудил сталинизм в специальном обращении ко Дню памяти о жертвах политических репрессий 2009 года. Власти кивают, что называется, и нашим, и вашим.
Наконец, о некоем «праве на репрессии» заявили некоторые уважаемые мной мыслители нашего времени. Вот тут уже не отмолчаться. Под идейный реванш тоталитаризма теперь пытаются подвести не эмоциональную и не публицистическую, а концептуальную основу.
Когда-то, в позапрошлом веке Фридрих Энгельс, критикуя Евгения Дюринга, съязвил: дескать, приват-доцентов философии у нас в Германии пруд пруди, а вот философов раз, два и обчёлся. Так же, похоже, везде и всегда. Среди множества современных российских преподавателей философии и «научных» сотрудников Института философии РАН найдёте не так уж много оригинальных мыслителей. Среди таковых я бы выделил Бориса Васильевича Маркова, профессора философского факультета Санкт-Петербургского университета, заведующего там кафедрой теоретической антропологии (им же впервые в стране основанной). Каждая его новая книга — событие для российских интеллектуалов. Его работы раскупаются, читаются, цитируются. Они выделяются даже на огромном фоне переизданий всего и вся из философской классики и новистики.
В очередном марковском томе, посвящённом Ницше, меня озадачило следующее рассуждение: «Сегодня в погоне за мелочами нередко забывают принципиальные вещи, отсюда и проистекает отождествление фашизма и коммунизма. Между тем сходство некоторых их «принципов и технологий» может быть обусловлено не идейным сходством, а просто общностью эпохи. Резня армян, ГУЛАГ и Освенцим — это не продукты идеологии, а выражение некоего «здравого смысла» эпохи, согласно которому даже самые жестокие меры были совершенно естественными и необходимыми. … Нельзя смотреть на историю исключительно сквозь розовые очки и очищать её, подобно школьным учителям, от всего кажущегося жестоким и неприличным»(4).
Тот же автор на вопрос интервьюера: «Сейчас, по прошествии стольких лет, от какого наследства стоило отказаться, а чем стоило дорожить?», — ответствовал: «Нельзя смотреть на свою страну глазами Запада… Это для немцев уравнение фашизма и сталинизма допустимо и даже благотворно (именно в этом состояла миссия Ханны Арендт, она своими работами снимала комплекс вины у немцев), а у нас должна быть своя точка зрения на нашу историю. … Философы должны формулировать новое позитивное видение общества и государства. В юности я разделял диссидентские настроения, к счастью мои учителя приучили меня к осторожности. Но теперь, после того как мы потеряли свою страну, я лучше понимаю и тех, кого считают консерваторами»(5).
Какую же родину предлагает несмотря ни на что восхвалять авторитетный философ? Давно ведь известно из работ историков и публицистов, сколько наших сограждан оказалось убито безо всякой вины в ходе и после революции 1917 г. путём политических репрессий — этой перманентной гражданской войны.
Ещё мальчишками, наблюдая бесконечную выгрузку массы подневольных пассажиров из трюмов «Джурмы» или «Комсомольца», мы с одноклассниками подсчитали примерную цифру репрессированных по Колыме: сколько могли перевезти за навигацию эти пароходы из порта Ванина в Магадан за 1930-е – начало 1950-х гг. Получилось у нас около 2 миллионов. А кроме Колымы, были ещё Соловки, Воркута, Казахстан, прочие провинции Гулага.
После падения советской власти и рассекречивания некоторых архивов историки уточнили настоящие масштабы «большого террора» в нашей стране. Сошлюсь на статью, где обобщаются данные по демографии России первой половины XX века. На пике репрессий, в 1937–1938 гг. в СССР подверглись аресту 3 141 444 человека, из которых 1 575 259 — по обвинению в политических преступлениях, а 1 566 185 — в уголовных. Осуждены были по политическим мотивам 1 344 923 человека, из них 681 692, т.е. 50,7 % приговорено к расстрелу. Кроме того, в исправительно-трудовых лагерях и тюрьмах за эти же годы по разным причинам умерло 160 084 заключенных, часть из которых — тоже «политические». Ещё какое-то количество репрессированных сограждан ушло из жизни в других отсеках ГУЛАГа. Суммировав скрупулёзно вычитанные по документам цифры, историки сделали вывод: в 1937–1938 гг. в результате карательной политики государства страна потеряла около 1 миллиона погибших сограждан(6).
Живые при этом завидовали мёртвым — потому что мёртвого уже невозможно посадить в промёрзшую камеру Лефортова или Бутырок на многомесячное следствие; заключить в концлагерь на много (от 3 до 25) лет; выслать в Северный край на долголетнее поселение в глуши; исключить из профсоюза и лишить хлебных карточек; выгнать с любимой работы; не допустить в высшую школу; не разрешить проживание в том или ином месте. Таковы были некоторые видовые отличия общего понятия «репрессии». Не говоря уже о гнетущем ожидании той или другой карательной меры против тебя лично у множества соотечественников.
Например, мне довелось полностью издать один из томов следственного «Дела краеведов ЦЧО» НКВД за 1930 г. По этому продолжению более известного Академического дела было арестовано 92 человека, занимавшихся историей и природой своего Центрально-Черноземного края. Их обвинили в антисоветском заговоре и подготовке интервенции в СССР. Нескольких расстреляли тут же, остальных приговорили к высылке в Северный край или заключению в концлагерь от нескольких до многих лет(7). Отсылаю читателей ко второму приложению к настоящему изданию — я там публикую образчики писем оттуда, из той эпохи, от тех наших соотечественников (скопированные мной в Отделе рукописей Российской Национальной библиотеки в Петербурге). Они говорят сами за себя. Как сказано в нашем Писании, имеющий уши да слышит.
Ну и какая же «логика эпохи» вызывала эти жертвы? Разве жалко расстаться с тем периодом нашей истории, когда убивали направо и налево без вины виноватых сограждан? Как эти убийства помогли развитию страны?
Возьмём более известную конкретизацию советского тоталитаризма — его антицерковную направленность. За 1920-е – 1930-е гг. в СССР практически полностью репрессировали духовное сословие (расстреляли, заключили в концлагери, сослали в места весьма отдалённые десятки тысяч монахов, священников, приходских активистов, сектантов). Вот архивная статистика по одной Курской губернии и только за 1937 г. Тогда, при спущенном из наркомата плане на арест 4000 «врагов народа», местными органами НКВД было арестовано 8354 человека. Среди них «духовенство и монашествующие элементы» составили 245 человек (3 %), из них к высшей мере наказания приговорено 146; «сектантский и церковный актив» — 576 (7 %), из них расстреляно 213. А ещё раньше, в годы революции и Гражданской войны большевики бессудно убили (штыком в сердце, пулей в голову) епископа Белгородского Никодима (Кононова); настоятеля Успенского Николаевского собора в Белгороде протоиерея о. Порфирия (Амфитеатрова), смотрителя Белгородского духовного училища протоиерея о. Петра (Сионского), настоятеля церкви села Мясоедова протоиерея о. Константина (Ничкевича), настоятеля Преображенской церкви г. Белгорода протоиерея о. Алексия (Попова), священника с. Журавлинки о. Константина (Ефремова), тимского священника Пузанова и несколько десятков других священнослужителей Курско-Белгородской епархии.
К началу 1930-х гг. оказалось закрыто больше 90 % монастырей и храмов (в той же Курской губернии на 1917 г. действовало 13 монастырей, 1 скит, 1440 храмов, 57 часовен), здания которых в своём большинстве подверглись разрушению, несмотря на архитектурную ценность многих из них. Земельные владения и прочее имущество церкви подлежало «национализации». «Чёрными досками» русских икон XIV–XIX веков комсомольцы обивали полы и стены сельских клубов. На металлолом шла церковная утварь, начиная с колоколов. Тысячелетние святыни русского народа оказались безжалостно поруганы. В образовании и просвещении на десятилетия утвердился малограмотный, но воинствующий атеизм. Торжество здравого смысла, по Б.В. Маркову?..
Каждый из нас понимает, что такого рода образцов тоталитарных потерь можно приводить множество. Давайте, как предлагает Борис Васильевич, смотреть на миллионы трупов своих соотечественников, массу поруганных традиций русской культуры, не западными, а своими собственными глазами. Ну, и что другое мы увидим в 1920-х, 1930-х, 1940-е годы и в начале 1950-х годов? Новые и новые фабрики и заводы, плотины и электростанции, железные дороги и станции метро, Красную армию, колхозы, дома культуры, прочие достижения советской власти. Это и есть «здравый смысл эпохи»? Или бесконечные очереди за хлебом да керосином, всем остальным из товаров первой необходимости. Нищие деревни с земляными полами в хатах. Коммуналки, перенаселённые даже в столицах. Немецких оккупантов на улицах Пскова, Курска, Воронежа, Тулы и множества других русских городов и сёл. «Это ли русский прогресс?..» — спрашивал демократически настроенный поэт в императорской России. И отвечал сам себе: «Это, родимые, это…» Его бы переместить в СССР...
Короче говоря, человеческая, культурная цена технической модернизации, в чём-то более справедливого социального переустройства, военных побед в советский период оказалась чудовищно высокой. Все типологические черты тоталитаризма именно в нашей стране возникли впервые. Мы дали этот ужасный образец миру. Причём наш советский вариант тоталитаризма оказался самым жестоким к своим подданным — их репрессировали не по отдельным общественным секторам, как итальянские фашисты и германские нацисты (евреев, лидеров рабочего движения, часть священнослужителей, затем «неарийских» военнопленных), а именно тотально — по всем социальным группам («бывших» собственников и представителей имперского государства; крестьян-«кулаков»; «вредителей» инженеров, учёных, представителей прочих групп интеллигенции; военнослужащих, партийных работников; церковников и «сектантов»; почти всех вернувшихся из эмиграции, многих других).
Вот ещё один наудачу взятый пример. Профессор Венского университета Б. Мак Клуглин взялся проследить судьбы своих соотечественников ирландцев, которые в 1920-е годы примкнули к коммунистическому движению у себя на родине, а затем в силу тех или иных жизненных обстоятельств пытались найти убежище в СССР. В монографии проанализированы личные и следственные дела этих людей, воспоминания их родных и близких; другие материалы об идейных эмигрантах из Зелёного острова в нашу страну после революции. Эти люди всей душой разделяли представление, что советская страна прокладывает путь к коммунизму. Они искренне стремились помочь Стране Советов. Все они разочаровались относительно своих иллюзий о советской системе. Монография правильно называется «Брошенные волкам. Ирландские жертвы сталинистского террора»(8). Двое из них попытались вырваться обратно на родину; им это не удалось; их и всех остальных нескольких ирландских эмигрантов в СССР ждали аресты, расстрел или гибель в Гулаге. Надо ли пояснять, что точно такой же оказалась судьба представителей остальных этнических диаспор в центре мирового Интернационала? Автор рецензии на эту монографию, Ф.И. Фирсов абсолютно верно завершает её более общим выводом: «Книга ирландского историка … наглядно показывает, что в тоталитарной системе каждый человек является её заложником; ждёт ли его арест, расправа — вопрос только времени»(9).
Разумеется, у тоталитаризма имелись свои исторические предпосылки, как-то объясняющие его победу в стране, изнемогшей от участия в мировой и гражданской войнах, уставшей от пред- и послереволюционной анархии. Может быть, тут скрывается вышеупомянутая «логика эпохи»? Любой ценой навести порядок в истерзанной стране? Что ж, действительно навели. Но убивать направо и налево не прекратили даже после этого. Вообще объяснение не есть оправдание. Тоталитарный режим можно сравнить с лекарством, которое унимает боль самым радикальным способом — умертвляя пациента. Это даже не метафора, поскольку среди всех признаков тоталитарного строя главный — периодическая ликвидация части населения страны. Именно этим данный режим отличается в первую очередь от своих исторических прототипов — кровавых диктатур и деспотий прошлого. Те хотя и возникали на волне репрессий, но не превращали их в многолетнюю повседневность уже после своей окончательной победы, как это произошло в СССР.
В период тоталитаризма история продолжалась и у нашей страны, достигшей многого в науке, экономике, культуре. И вопреки, и — парадоксальным образом — благодаря тоталитаризму, который, убивая часть населения, тем самым давал оставшимся в живых редкие возможности для социальной мобильности, проявления своих талантов. Например, в 1930-е гг. в Воронежском университете последовательно арестовывали и убивали нескольких ректоров подряд. Вслед за каждым — некоторых проректоров, деканов, заведующих кафедрами. Их служебные места, квартиры, дачи переходили кому-то из стоявших в очереди на повышение. Точно также обстояло выдвижение новых кадров в армии, НКВД, промышленности и на селе, партийных комитетах и органах советской власти, учреждениях науки и искусства. Какими морально-психологическими потерями эта кровавая карусель обернулось для нескольких поколений советских граждан, можно только гадать.
Впрочем, как говаривал небезызвестный персонаж М.А. Булгакова, — «Подумаешь, бином Ньютона!» Среди всех прочих вполне возможных и даже наиболее вероятных потерь — разрушение лучших, жизнеспособных в начавшемся XX столетии культурных традиций русского дворянства, мещанства, крестьянства, священства; бегство из страны почти 2 миллионов эмигрантов, в своём большинстве, согласимся, далеко не худших наших сограждан; массовая продажа бесценных произведений искусства за рубеж; профанация среднего и высшего образования за счёт пресловутых Пролеткульта, рабфаков, всех прочих советских школ, выпускники которых не владели ни одним языком, включая свой собственный русский. Представители некоторых гуманитарных профессий на Украине, в Белоруссии и в России оказались репрессированы почти полностью (археологи, этнографы, филологи).
Надо ли продолжать этот мартиролог культурных и общественных потерь послереволюционной России?
Не знаю, нужно ли потомкам гордиться страной, народом, которые вытерпели ужасы тоталитаризма, но продолжали учиться, трудиться и воевать несмотря ни на что. Наверное, не философия и даже не историческая наука, а искусство, в том числе проза и поэзия, способны передать весь драматизм той эпохи. Вполне комфортная лечебница, куда в конце концов угодил Ницше, не чета заледеневшей камере Лефортова, набитому под завязку столыпинскому вагону пересылки, заснеженному в сорокаградусный мороз лесоповалу Маглага («Этого Канта бы да в Соловки!..», как беспечно иронизировал булгаковский персонаж — и не зря, совсем недолго).
Так что философу сверхчеловечества не стоило сеять «ветер» аморализма, предшествовавший «бурям» социально-политических катастроф XX века. Он просто не представлял себе количества жертв своей аморальной идеологии. Не знаю, как там обстояли погребальные дела с жертвами турецкой резни армян. Через трубы газовых печей одного Освенцима улетел дым от полутора до четырёх миллионов сожжённых узников (по разным подсчётам). К моменту освобождения этого лагеря Красной армией в нём находилось всего семь тысяч человек. Но вот в ледяных могилах Колымы, Воркуты, Караганды с идентификационными бирками зэков на пальцах ног лежат сотни тысяч наших соотечественников. А ведь это вполне христианский обряд погребения — безынвентарная ингумация, как говорят археологи. Вечная мерзлота их мумифицирована. Так что если христианский миф о страшном суде каким-то чудом когда-нибудь свершится, жертвы по крайней мере нашего тоталитаризма предъявят свои материальные аргументы лично. Просто поговорить тогда с каждым из них, да что там — просто заглянуть в его лицо у всякого апологета тоталитаризма не хватит оставшейся жизни.
О том же самом один из стихов (А. Рыбакова(10)) громадной (990 стр.) антологии «Поэзия узников ГУЛАГа» (М., 2005):
* * *
Нет мира ни на сердце, ни в мире!
Всё слышу залпы под полом тюрьмы,
Звон кандалов застуженной Сибири
И Дантовы преданья Колымы.
Всё помню их — тех зорких и упрямых,
Кто лютой Тьме пришёлся не с руки.
Всё вижу их — в неотомщённых ямах
Гниющие покорно костяки.
И пусть глаза живущих забывают
Истёртый профиль павшей головы,
И пусть в бальзамах быта заживают
Былые раны и бледнеют швы,
Я знаю — время сводит эти пятна,
И камни опускаются на дно.
А мне — мотать весь этот фильм обратно
И заново глядеть на полотно».
ПРИМЕЧАНИЯ:
1. Главное управление строительства Дальнего Востока МВД СССР.
2. Так вслед за многими политологами лучше обозначать режимы, последовавшие в нашей стране за уходом Сталина. Сохраняя, пусть и в ослабленном виде, некоторые родовые черты тоталитаризма, авторитарные режимы прекратили массовые репрессии.
3. Вроде наших российских реформаторов ельцинского призыва.
4. Марков Б. Человек, государство и бог в философии Ницше. СПб., 2005. С. 400–401.
5. Интервью с профессором факультета философии и политологии СПбГУ, доктором философских наук Борисом Васильевичем Марковым // Credo. Теоретический журнал. СПб., 2007. № 3 (51). С. 8.
6. См.: Исупов В.А. Демографические катастрофы и кризисы в России в первой половине XX века. Новосибирск, 2000. С. 118. Цит. по: Кропачёв С.А. Новейшая отечественная историография о масштабах политических репрессий в 1937–1938 гг. // Российская история. 2010. № 1. С. 167.
10. Андрей Рыбаков (1916–1988) — из петербургской семьи потомственных военных моряков. Учился в театральной студии имени В.И. Немировича-Данченко и в Литературном институте. Арестован в мае 1945 г., пятилетний срок отбывал в Сибири, в Мариинских лагерях. После лесоповала попал в лагерный театр. По выходу из лагеря стал профессиональным драматическим актером.
